Аля Эфрон. Москва, 1914–1915 гг.

Эти осень и зиму Волошин почти безвыездно проводит в своем Коктебеле. После того как он осмелился вступиться за безумного Балашова, столичные газеты и журналы закрыли перед ним свои двери. Самым скверным было то обстоятельство, что журналистская и критическая работа была главным источником существования Максимилиана Александровича. Но зато теперь, когда его уже не раздирали заказы на мелкие подёнки, он может наконец подготовить к изданию книгу своих статей. При феноменальном его неинтересе к славе, известности, репутации он никогда бы не собрался сделать это, несмотря на все упреки друзей. Но теперь он упорно работает, не отвлекаясь и радуясь своему уединению. Не было бы счастья…

Но, приезжая в Феодосию, Волошин неукоснительно навещает сестер. И они засиживаются вместе допоздна. Только Сергею часто приходится отъединяться: экзамены замучили его.

Теплая ночь, низкие южные звезды…

С наслаждением поедая синий изюм и любимую фруктовую колбасу с орехами, сестры заводят со своим старшим другом модные в этом году разговоры о бренности, о безнадежности всего на свете, об ужасе старости, о смерти… Особенно увлечена этими мрачными темами Анастасия.

Она запишет в своем дневнике один из таких разговоров, честно ручаясь за дословную достоверность лишь собственных фраз. Подслушаем их разговор.

– Как ты думаешь, Макс, возможно ли самоубийство спокойное, без всякого аффекта? – спрашивает Ася.

– Конечно, возможно, – отвечает Волошин, – правда, в нем нет смысла. Ведь можно убить свое тело, но дух будет продолжать мучиться теми же муками – для духа смерти нет. Уничтожить свой дух, впрочем, можно – через зло, и тогда это будет уже уничтожение во всех мирах…

– А если я и не хочу никакой трубы архангела, никакого воскресения? И делаю то, что могу, то есть уничтожаю себя? Это просто мой бунт!

– Бунт, – успокоительно говорит мудрый Макс, – самое сыновнее чувство. Бунт идет из глубины веков, и непокорные вместе с Творцом творят мир. Бунт, Ася, может быть, ближе к Богу, чем вера…

– Макс, – снова пристает Ася, – а это нормально – так все переживать, как я переживаю?

– Но каждый человек, Ася, чем-нибудь да ненормален. А кроме того, нужное дело в мире только и делают люди не совсем нормальные…

Новый 1914 год они встретили все вместе – и эта встреча так прекрасно была описана позже Цветаевой, что не обойтись без цитирования.

День 31 декабря выдался ветреным и снежным, Сергей совсем недавно перенес операцию аппендицита – но ничто их не остановило! Если бы не возница Адам, вспоминала позже Цветаева, «знавший и возивший Макса еще в дни его безбородости и половинного веса», никто бы не поехал из Феодосии в Коктебель на лошадях в такую погоду «Метель мела, забивала глаза и забивалась не только под кожаный фартук, но и под собственную нашу кожу, даже фартуком не ощущаемую. Норд-ост, ударив в грудь, вылетал между лопаток, ни тела, ни дороги, никакой достоверности не было: было поприще норд-оста. Нет, одна достоверность была: достоверная снеговая стена спины Адама, с появлявшейся временами черно-белой бородой: – Что, панычи, живы? ‹…›

Не вывалил норд-ост, не выдал Адам. Дом. Огонь. Макс.

– Сережа! Ася! Марина! Это – невозможно. Это – невероятно.

– Макс! А разве ты забыл:

Они приехали с массой провизии и подарками от феодосийских друзей Волошина. И так увлеклись пиршеством и разговорами, что чуть было не спалили дом. Из-за неисправности печки пол под ней начал тлеть, а когда схватились, оказалось, что уже сгорели балки, и только глиняный накат под ними задержал пламя.

Макс призвал на помощь дворника Василия. Три часа ушло на взламывание половиц, выгребание углей и заливание огня. Потом Василий ушел, рассказав на прощание Максимилиану Александровичу, что накануне они с женой видели одинаковый сон: красную корову в саду. Что предвещает пожар. И что, если в первый день нового года был огонь, значит, весь год будем гореть…

Вспомнилось ли им это пророчество ближайшим летом? Наступал ведь не какой-нибудь год – 1914-й…

В цветаевском очерке «Живое о живом» нет никакого Василия, нет ни взламывания половиц, ни прочего мусора бытовых подробностей. Марина, Сережа и Ася там бегают с ведрами к морю и обратно, но пожар потух, пишет Цветаева, даже не от воды, а от заклятий Макса, «вставшего и с поднятой – воздетой рукой что-то неслышно и раздельно говорящего в огонь. ‹…› Ничего не сгорело: ни любимые картины Богаевского, ни чудеса со всех сторон света, ни египтянка Таиах, не завилась от пламени ни одна страничка тысячетомной библиотеки. Мир, восстановленный любовью и волей одного человека, уцелел весь… Что наши ведра? Пожар был остановлен – словом…»

В Феодосии Марина напишет свою первую поэму – «Чародей». Ее герой – Эллис, ее ритмы уверенны и заразительны, рифмы свежи, юмор и нежность сплетаются в неразделимое целое.

«Я не знаю женщины, талантливее себя к стихам», – записывает Марина по завершении поэмы. И тут же делает существенную поправку: «Нужно было бы сказать – человека». Еще далее: «Я смело могу сказать, что могла бы писать и писала бы, как Пушкин, если бы не отсутствие плана, группировки, – просто полное неимение драматических способностей… Возьми я вместо Эллиса какого-нибудь исторического героя, вместо дома в Трехпрудном – какой-нибудь терем или дворец, вместо нас с Асей – какую-нибудь Марину Мнишек или Шарлотту Кордэ – и вышла бы вещь, признанная гениальной и прогремевшая бы на всю Россию… “Второй Пушкин” или “первый поэт-женщина” – вот чего я заслуживаю и, может быть, дождусь и при жизни.

Меньшего не надо, меньшее плывет мимо, не задевая ничего».

Так пишет в своей записной книжке Марина Цветаева 4 мая 1914 года.

Ей двадцать один год.

Глава 11

Ася

Весной 1914 года в руки Анастасии попалось «Уединенное» Василия Розанова. Она прочла книгу с восторгом, тут же написала письмо автору – и получила от него ответ! «Настя, кто ты? Откуда такой глубокий тон в 19 лет?» – От этих строк в письме старого литератора юная голова просто не могла не закружиться! Тем более что Розанов прислали второе письмо, в котором сообщал, что считает себя учеником ее отца.

Анастасия и Марина Цветаевы. 1905 г.

Теперь и Марина сочла себя вправе написать Василию Васильевичу. Она рассказала ему и об отце и о матери, о последних днях и часах Ивана Владимировича, о себе, о своем муже, о своих стихах – бесценное письмо, ибо от тех давних времен таких обстоятельных цветаевских писем сохранилось не много. Но, может быть, самое замечательное здесь – тональность: счастливый щебет юного существа, уверенного в доброжелательности всего мира. Вот отрывки: «Сейчас так радостно, такое солнце, такой холодный ветер. Я бежала по широкой дороге сада, мимо тоненьких акаций, ветер трепал мои короткие волосы, я чувствовала себя такой легкой, такой свободной… Сережу я люблю бесконечно и навеки. Дочку свою обожаю… Наш брак до того не похож на обычный брак, что я совсем не чувствую себя замужем… За три – или почти три – года совместной жизни – ни одной тени сомнения друг в друге…»

И снова о муже: «Он блестяще одарен, умен, благороден. Душой, манерами, лицом – весь в мать. А мать его была красавицей и героиней…»

Сергей Эфрон в феодосийской больнице. 1914 г.