Внешние события двух месяцев, проведенных Мариной в Коктебеле, состояли из прогулок в горы: в одиночку и вдвоем с Максом, и еще вдвоем с Сережей Эфроном, и вшестером, и вдесятером. А еще были ближние и дальние пешие путешествия вдоль берега – в дальние бухты. И поездки по морю: турки-контрабандисты на веслах и несравненный гид – Макс, завораживающий своими рассказами о Киммерии и Одиссее, об амазонках и таинственном гроте в недалекой бухте. Грот получался уже совсем не грот, а вход в Аид… И были поездки посуху – на можаре в Старый Крым – слушать пение Олимпиады Сербиновой, старой приятельницы Волошина.
Посещали и Феодосию, где у Волошина со времен детства множество друзей. И все участвовали в неистощимых волошинских выдумках и розыгрышах… Разумеется, и купались, и часами лежали на берегу, перебирая восхитительные округлые прибрежные камешки; этой «каменной болезнью» тут заболевали все без исключения…
Дом Волошиных. Коктебель. Начало 1900-х гг.
Каждый год 16 мая весело отмечался день рождения Волошина. Незадолго до торжественного дня к дому прибивали фанерный ящик, и все опускали туда свои стихи и рисунки – в том числе и сам Максимилиан Александрович. А в самый день устраивались театрализованные представления, розыгрыши, игры. Коронным номером Волошина был вдохновенно исполняемый им танец «полет бабочки». Поздним вечером, а то и ночь напролет читали стихи на одной из террас или на крыше волошинского дома. Тогда наступали часы полного счастья. Крупные, низкие, яркие южные звезды висели прямо над их головами…
Но, может быть, не осталось бы в памяти Марины это лето самым светлым пятном в жизни, если бы оно исчерпывалось калейдоскопом внешних впечатлений. Не в том было дело.
Не только в том.
В юной Марине стремительно разрастался процесс благодетельного высвобождения от былой и уже привычной замкнутости. Она распрямлялась от тоски, граничившей с неврастенией, от гнетущих размышлений, доставлявших вполне реальные страдания.
Бабочка выпрастывалась из кокона – к живой жизни.
И когда младшая сестра спустя три недели тоже приехала в Коктебель, она не могла прийти в себя от изумления: «Это – Марина?..» Загорелая, счастливая, легкая, будто вся пронизанная светом, в шароварах, со светлыми, пушистыми, чуть вьющимися волосами, Марина смеялась. Куда подевались ее колючесть, настороженность, отстраненность, постоянная готовность к обороне ото всего мира!
Театрализованные игры в Коктебеле. Слева – Максимилиан Волошин
Еще недавно «я» и «мир» противостояли в ней друг другу – в Коктебеле в какой-то неуследимый момент они слились. Будто кто-то повернул фокусное кольцо бинокля, и только что казавшиеся враждебными очертания мира вдруг прояснились – и оказались прекрасными. Еще в Гурзуфе было то же море перед ее глазами, те же небо и горы, и солнце над головой, но не было места самой себе в мироздании! Теперь она будто ощутила себя камешком, вставшим на свое единственное место в прекрасной мозаике мира. Мир разом обрел цвет, запах, глубину, высоту – воплотился.
Тут не было одного-единственного Пигмалиона. Он был в трех ипостасях: Коктебеля, Волошина – и высокого юноши, прекрасного, как принц, с глазами цвета моря. Его имя было – Сергей Эфрон.
Любовь вспыхнула по классическому канону – с первого взгляда. Это уже потом их встреча плотно обросла мифами – в цветаевских стихах, прозе и письмах.
Вариант из «Истории одного посвящения»:
«1911 г. Я после кори стриженая. Лежу на берегу рою, рядом роет Волошин Макс.
– Макс, я выйду замуж только за того, кто из всего побережья угадает, какой мой любимый камень.
– Марина! (вкрадчивый голос Макса) – влюбленные, как тебе, может быть, уже известно, – глупеют. И когда тот, кого ты полюбишь, принесет тебе (сладчайшим голосом)… булыжник, ты совершенно искренне поверишь, что это твой любимый камень!
– Макс! Я от всего умнею! Даже от любви!
На террасе волошинского дома. Слева – Марина Цветаева, Лиля Эфрон, в центре – Сергей Эфрон, справа – Владимир Соколов, Вера Эфрон, Елена Оттобальдовна Волошина, стоит Владимир Рогозинский. 1913 г.
А с камешком – сбылось, ибо С. Я. Эфрон, за которого я, дождавшись его восемнадцатилетия, через полгода вышла замуж, чуть ли не в первый день знакомства отрыл и вручил мне – величайшая редкость! – генуэзскую сердоликовую бусу, которая и по сей день со мной».
Еще штрих к началу – в письме Марины Сергею, написанном уже в 1921 году: «Вы сидели рядом с Лилей в белой рубашке. Я, взглянув, обмерла: “Ну можно ли быть таким прекрасным?”» И в том же письме (написанном уже спустя десять лет после встречи!) она добавляла: «Сереженька, умру ли я завтра или до 70 лет проживу – все равно – я знаю, как знала уже тогда в первую минуту: – Навек…»
«Он весь был – навстречу, – пишет о Сергее Эфроне в своих «Воспоминаниях» Анастасия, – раскрытые руки, весь, к каждому благожелательство, дружба, сияющие добротой и вниманием глаза, вхождение в душу…»
На террасе волошинского дома. Слева С. Эфрон и М. Цветаева, в глубине – Волошин
Сережа – сын народоволки, народоволка же происходила из богатой и знатной семьи отставного гвардейца николаевских времен Дурново. И мальчик вырос в старинном барском особняке Москвы, в одном из тихих переулков Арбата. Он еще и теперь помнил залу с колоннами и хорами, стеклянную галерею, зимний сад, диванную, портретную и мезонин, соединенный с низом крутой деревянной лесенкой – такой же, как в гораздо более скромном трехпрудном доме Марины. Пять лет Сергей учился в престижной частной гимназии Поливанова, но потом трагические события, разразившиеся в семье, привели к продаже дома, и Сергей переехал в Петербург к своей старшей замужней сестре Анне. Еще в гимназии он начал страдать от бесконечной череды прилипавших к нему болезней; в 1910-м обнаружился еще туберкулез. И начались его скитания по санаториям.
С. Эфрон (в кресле слева), М. Цветаева, В. Соколов. На втором плане К. Субботина (?), В. Эфрон, Л. Фейнберг
Елена Оттобальдовна Волошина (Пра), Марина и Ася в волошинском доме. 1911 г.
Сергей был ровно на год младше Марины; он даже не закончил гимназию…
В этом году (и еще в 1913-м) в Коктебеле увлекались фотографированием. К счастью, многие фотографии уцелели. Их скверное качество все же не лишает нас возможности взглянуть на тогдашних обитателей волошинского дома. Вот на одном из снимков мы видим как бы сцену из жизни древней Киммерии: некто, похожий чуть ли не на Зевса (это, конечно, Волошин), воздев руку, вещает нечто непререкаемое, и ему благоговейно внимают юные гурии в шароварах и туниках, с венками на головах; а вот вся компания сидит на террасе за длинным деревянным столом вокруг самовара, большой уютной семьей. Волошина здесь нет, – возможно, именно он и фотографирует, – и место хозяйки у самовара занимает мать Максимилиана Александровича Елена Оттобальдовна (Пра, как все зовут ее с этого года, что означает сокращенное «праматерь»), На другой фотографии – сестры Эфрон, Вера и Лиля, Сергей, Пра и Марина. Они сидят в кабинете Волошина, среди его книг. А вот и отдельно Марина – с раскрытой на коленях книгой, в том же кабинете. Округлое девичье лицо, какая-то милая незащищенность взгляда, короткие волосы, которые на снимках постоянно получаются темными, хотя были светло-русыми. Еще один снимок: опять терраса, наполненная постояльцами дома; в центре стоит Марина, а на переднем плане, опершись о притолоку, стоит Сергей Эфрон – похоже, что тут запечатлено чтение стихов Мариной. А вот и снова – Сережа и Марина. Первый выглядит здесь старше своих лет, Марину же сильно уродует пенсне. Других их совместных фотографий того времени нет, но на групповых они всегда рядом. Вот Сережа в шезлонге, под голову подложена подушка, он устало откинулся на нее (нездоров!), а рядом верным стражем в «матросской» блузке – Марина. Тут же сестры Эфрон, Владимир Соколов (в будущем актер Камерного театра).